«И тот, кто с Дуней по жизни шагает...»

Разумеется, у каждого звучание имени Исаака Дунаевского вызывает свои ассоциации. Я вспоминаю лицо своей бабушки, торжественно усаживавшейся перед телевизором во время тысячного повтора «Веселых ребят» или «Волги-Волги».

Зная о бабушкиной музыкальности, понимаю, что воображением ее завладевал, в первую очередь, как теперь принято говорить, саунд-трек любимых фильмов. Она прекрасно знала, какова была на самом деле жизнь в 30-е годы, и не будь в то время потрясающей музыки, как можно было бы такое пережить?

Дунаевский был флагманом советского музыкального искусства. Почему? Кто знает? Сам он скромно говорил о себе на середине жизненного пути в письме к другу Раисе Рыськиной: «Так просто получилось, что я, более чем кто-нибудь, создал прочный мост между двумя крыльями музыки, уничтожив ее деление на “высокую” и “низкую”».

Возможно, Исаак Осипович в чем-то и был прав, только подобные вещи «просто» не получаются. Очень многое сошлось в пасьянсе уникальной судьбы композитора. Нельзя не вспомнить об особом отношении Сталина к музыке Дунаевского. Отношение это было взаимным. Иначе как могли появиться, опять-таки, в переписке с красивой девушкой (!) такие высказывания Дунаевского о Сталине, как «величайший человек эпохи»? Или: «Сосуществование со Сталиным требует от его современников безграничной чистоты и преданности, веры и воли...» Похоже, композитор совершенно искренне воспринимал советскую действительность и социализм как лучшее, что только может быть изобретено человечеством.

В чем-то такое восприятие сегодня кажется трагичным. Однако искренность, как известно, подделать практически невозможно, тем более — в музыке.

Забегая вперед, совершенно нелишне вспомнить, что сочинение Дунаевским к 70-летию Сталина двух песен, а особенно — песни «Письмо матери» вызвало немалый переполох в советском музыкальном мире. Могли ли допустить в эфир «Письмо матери», в котором от лица матушки Иосифа Виссарионовича пелись следующие строки:

И пусть вы не верите в Б-га,
Но я каждый день, признаюсь,
В своей комнатушке убогой
За ваше здоровье молюсь.

Изменить текст песни Дунаевский не желал и лишь посмеивался над тем, как в ЦК решают, куда им подевать Б-га. Он в то время уже мог себе позволить подобную дерзость. Всенародная любовь к музыке Дунаевского была столь велика, что подвергать гениального композитора репрессиям было... небезопасно.
Лохвицкий Моцарт

Маленький Исаак Дунаевский (домашнее имя Шуня в гимназические годы превратилось в Дуню, да так на всю жизнь к нему и прилипло) из Лохвиц слыл музыкальным вундеркиндом. Почти как Моцарт, чья слава, будь она ограничена чертой оседлости, могла бы и не пережить своего носителя.

Дунаевского можно считать ровесником ХХ века, ведь родился он 30 января 1900 года. Дед будущего композитора Симон Бецалев Дунаевский был знаменитым синагогальным кантором, и ходят слухи, что сочиненные им поразительно красивые еврейские гимны до сих пор распевают хасиды Америки. Кстати, родина канторского пения — деревянные синагоги Украины и Подолии, где в XVII столетии зародился этот глубоко лиричный жанр духовной музыки.

Отец Исаака служил кассиром в местном обществе взаимного кредита. Звали его Цали Симонович. Лишь после того, как большевики ввели паспорта, как-то так получилось, что младший Дунаевский получил отчество Осипович, под которым мы его и знаем. Мать Исаака великолепно пела, играла на скрипке и клавикордах, дядя Самуил имел редкую для тех мест профессию композитора, владел гитарой, мандолиной, аккомпанировал певцам. Его племянники Борис и Исаак под чутким руководством дяди развили свои музыкальные способности и слух до совершенства, постоянно угадывая тональность исполняемой музыки. В итоге пятеро братьев Дунаевских стали музыкантами, зато их сестра Зина — преподавателем физики.

«Сердце, тебе не хочется покоя...»

Пусть морщатся строгие биографы, но они ничего не могут поделать с тем обстоятельством, что однолюбом Исаак Осипович не был. Он влюблялся с завидной регулярностью, но и с не менее завидной силой и возвышенностью чувства. И к каждой своей любви относился ответственно, по каковой причине страдал больше всех участников в результате складывавшихся драматических ситуаций. Очевидно, Дунаевский обладал даром видеть в женщинах, как и в жизни в целом, в первую очередь прекрасное, радостное, светлое.

Самый лучший на сегодняшний день биограф композитора, Наум Шифер из Казахстана, однажды произнес: «Найдите первую любовь Исаака — она, как в зеркале, будет отражать все остальные влюбленности Исаака». Красивое женское лицо вдохновляло на создание красивой мелодии. А сколько таких мелодий у Дунаевского!

Вот сыновей — только двое. Это Евгений и Максим, также ставший известным композитором. Матери у них разные, но это не мешает им с уважением относиться к памяти об отце, вспоминать о нем с любовью.
«Москва — это город, Москва — это вещь»

Какое-то время Исаак Дунаевский совмещал в Харькове учебу в консерватории и на юридическом факультете университета. Готовил себя к будущему рядового музыканта. Он действительно не стал гениальным скрипачом или даже выдающимся концертмейстером, но его импровизации привлекли к нему заказчиков музыки для эстрады и театра.

И вот тут гениальность плюс работоспособность, плюс желание превзойти конкурентов стали способствовать рождению первых маленьких шедевров, которые оказывались шлягерами, подхватывались старыми и малыми. Скоро всем, в том числе и Дунаевскому, представилась очевидной простая истина: для такого таланта Харьков тесен, пора переезжать в Москву.

Лето 1924 года застало Исаака Дунаевского в роли музыкального руководителя веселого и популярного «Фанерного театра» сада «Эрмитаж». Это было время джазового бума. Изюминка джаза — импровизация — оказалась близкой душе внука синагогального кантора. Дунаевский поражает новых московских друзей своей способностью записывать сочиняемую на ходу музыку в любых условиях. Скопление людей или уличный шум помехой не были.

Другой гений, Станиславский, объяснял феномен Дунаевского просто и опять-таки гениально: «способность к публичному одиночеству». Обеспечивать своей творческой продукцией быстро обновляемый репертуар «Фанерного театра», а затем театра «Палас», композитору не составляло труда, достаточно было только записывать мелодии, с неимоверной быстротой возникающие в воображении.

Театр сатиры, затем театр оперетты в Москве, Ленинградский мюзик-холл и, как закономерность — кинематограф. Таковы вехи пути Дунаевского к всенародной известности. Исаак Дунаевский и Леонид Утесов становятся крепкой творческой командой. Без преувеличения они были людьми сходных духовных поисков. Именно Утесов на вопрос режиссера Григория Александрова: «Кто будет писать музыку к моему фильму?» ответил однажды и исчерпывающе: «Только Дунаевский».

Немногие знают, что рабочее название фильма «Веселые ребята» звучало иначе: «Джаз-комедия». Джаз позволялся, но не до такой же степени! Любовь Орлова, влюбленная в музыку композитора (это не мешало ей, правда, напевать ему свои варианты музыки к фильмам Александрова), написала на подаренной Дунаевскому фотографии: «И тот, кто с Дуней по жизни шагает, тот никогда и нигде не пропадет!»

Но — таков был интонационный словарь эпохи... Характерный шепоток по всем углам способен был заглушить самые бравурные марши. И только ясность музыкального мышления композитора Дунаевского оставалась незамутненной. Ему не нравился вариант песенной строки «Нам песня строить и жить помогает». Он предпочитал иное: «Нам песня жить и любить помогает»!

Успех «Веселых ребят» важно было превратить в закономерность, и композитор начинает работать на износ. Но те же «Веселые ребята» принесли ему колоссальное потрясение, когда на первом советском международном кинофестивале в Москве (январь 1935 года) в американском фильме «Вива, вилья» мексиканские крестьяне запели марш из «Веселых ребят». Как такое может быть? Да ведь нот-то всего семь, и количество благозвучных комбинаций из них заведомо ограничено, совпадения всегда возможны...

Сперва известный критик Безыменский винил в воровстве мелодии американских авторов, затем додумался обвинить Дунаевского в плагиате, а кончилось все неожиданно: по приказу свыше пришлось Безыменскому писать покаянное письмо, все претензии снимались. Поговаривают, решающую роль в этой истории сыграл Сталин. Исаак Осипович говорил близким, что в руках недоброжелателей схожесть мелодий, вернее, анализ на сходство превращается в сильное, но сомнительное оружие. Да и песня «Сердце, тебе не хочется покоя» напоминала один американский блюз. В песнях Мокроусова находили мотивы неаполитанских песенок, у Дзержинского, автора оперы «Тихий Дон» — фрагменты из Доницетти. Тупиковый путь! Но на волне всеобщего доносительства разоблачения композиторов в краже нот выглядели закономерной вещью.

А в работе над следующим совместным шедевром Александрова и Дунаевского самым сложным оказался важный политический шаг — сочинение такой «Песни о Родине», чтобы все злопыхатели навеки умолкли. Дунаевский с поэтом Лебедевым-Кумачом превзошли самих себя.

Возвращаясь к теме культа личности, заметим: композитор в штыки воспринимал любые советы относительно своей работы — за единственным исключением. Этим исключением был Сталин. Трудно сказать, почему в 1937 г. Иосиф Виссарионович высказался по поводу «Песни о Сталине» Дунаевского в том смысле, что, дескать, товарищ Дунаевский приложил весь свой замечательный талант, чтобы эту песню никто не пел. Может быть, параноидально заподозрил в искреннем приношении талантливого композитора издевку? Или сознавал несоответствие посвящения своей персоне?

В следующем фильме Александрова «Волга-Волга» письмоносица Дуня Петрова по прозвищу Стрелка названа в честь Дунаевского. Он для друзей всегда оставался Дуней. К «Песне о Волге» сегодня относятся неоднозначно, иные корят композитора за маршевость ритма, дескать, лучше были первые варианты, напоминающие раздольные бурлацкие песни. Но в ситуации, когда любая мелодия всем что-то напоминает, может, и лучше было создать оригинальный марш...

 

«Все голоса отдадим за певца, за это поющее сердце народа»

В Союзе композиторов шутили, что Дунаевскому можно заказать песню к любой дате и мирно пойти спать. На следующее утро он будет за роялем с готовым клавиром. Буквально за одну ночь композитор сочиняет «Марш физкультурников» для двухголосного хора и солиста в сопровождении фортепиано. Начиная с середины 30-х, он сочинил неимоверное количество маршей, создав даже их теорию и оправдывая себя примерами массового энтузиазма: «Разве я выдумал бодрость, эту силу, эту радость? Ведь я ее вижу вокруг, вижу на лицах нашей чудесной детворы».

Исаак Осипович вписался в миф о новом советском герое. Был депутатом Верховного Совета. Начальником Союза ленинградских композиторов. Руководил всевозможными оркестрами. Встречался с рабочими, колхозниками, интересовался их жизнью как истинный слуга народа. Как это непохоже на будни многих нынешних депутатов, которые и трудящихся могут не принять, а уж толкового марша сочинить — и подавно...

А еще — бесконечные записи на радио, многостраничная переписка с задушевными друзьями, гости, гости... Как сам он признавался в одном из писем Раисе Рыськиной, «от степени таланта зависит степень вознаграждения». Это высказывание отнюдь не помешало Совнаркому отменить авторские отчисления композиторам за исполнение художественного произведения. Для тарифной сетки были равны король кинокомедии и откровенный новичок, оригинальный разве что молодостью.

Как ни парадоксально, именно Сталин, поинтересовавшись доходами Дунаевского, запретил отчислять авторские за вторичное использование на радио музыки, написанной для кино или театра! Еще удивительнее, что перед Хозяином вступились за советского Моцарта Григорий Александров, Леонид Трауберг, Михаил Ромм, Сергей Васильев, Фридрих Эрмлер и Алексей Каплер, подписавшие коллективное письмо. А что совсем удивляет, — энтузиаст Дунаевский так и остался беспартийным.

Последние годы жизни Дунаевского были омрачены заговором против его известности. Доходило до исчезновения его фамилии с афиш. Поговаривали, будто это очередной знак немилости Сталина. Хотя звание народного артиста РСФСР присваивается ему в те же годы без проволочек... Впрочем, музыка Дунаевского была и остается выше любых интриг, разобраться в которых спустя свыше полувека мы с вами все равно до конца не сумеем.

______________________________________________________________

Во время травли Дунаевского в 1951 г. Тихон Хренников сделал все, чтобы не дать «делу» хода. Вспоминает сестра Дунаевского Зинаида Осиповна:

— В период этой кутерьмы я позвонила Исааку из Полтавы и спросила его о самочувствии. «Зиночка, — ответил он мне, — я отвык молиться. Если ты не потеряла этой способности, то помолись нашему еврейскому Б-гу за русского Тихона — я ему обязан честью и жизнью».

Из писем И. Дунаевского

20 апреля 1950 г. «Самое скверное, что искусству чувств наша молодежь вообще ни у кого не учится, заменяя это трудное искусство всякими вульгарными упрощениями и любовным “нигилизмом”. Что дала литература в этом отношении? Нуль! Неужели наши писатели ждут инструкций? Очевидно! Тогда грош им цена! Они не инженеры душ, а приказчики. Где-то в одном из Ваших писем проскользнула мысль, что достаточно того, что литература наша воспитывает желание быть похожими на Корчагина, Кошевого, Чайкину и т.д. Нет! Это много, но недостаточно! Ибо, не касаясь вопроса о природе индивидуального героизма, надо сказать, что военные катастрофы не всегда бывают, а вопросы быта, культуры, семьи, брака, любви, труда, творчества, вдохновения и многого другого <вечны>. И жизнь рождается все-таки от любви! Вот в силу чего мои “особые” взгляды вынуждают меня считать нашу литературу однобокой, лишенной подлинного знания людей с их сложным, разнообразным внутренним миром. В нашей литературе действуют преимущественно истуканы...»

27 декабря 1950 г. «Я мог бы написать оп еру. Но нет хорошего либретто. Вот мне из Ленинграда прислали оперное либретто. Но как писать? По либретто, героиня в первом акте ставит рекорд, во втором — рекорд, в третьем — рекорд, в четвертом — рекорд... Меня просил Большой театр написать балет “Свет”. Но как писать о колхозной электростанции? О колхозной электростанции написано 16 повестей, имеются кинофильмы и т.д. Сколько можно?»

29 апреля 1951 г. «Я не уверен, что так уж много и охотно у нас читают Гете и Шекспира, Шиллера и Байрона. Я не уверен, что многие знают у нас допушкинскую поэзию и богатые по своей своеобразной красоте русские литературные памятники (былины, сказы, труды Кирши Данилова — собирателя древнерусского эпоса, творения Иоанна Златоуста и т.д.). Я наверняка уверен, что мало кто читал неувядаемую “Песню песней” царя Соломона, псалмы Давида или чудесную по своей трогательности “Книгу Эсфири”. Это надо знать не для того, чтобы казаться культурным, а для того, чтобы удовлетворить свое стремление к красоте, существовавшей на протяжении всех веков и культур».

22 июня 1951 г. «Плохо и мучительно невыносимо то, что никто не знает, какая дорога правильна, что все запутались, боятся, перестраховываются, подличают, провоцируют, подсиживают, меняют каждый день свои убеждения, колотят себя в грудь, сознаваясь в совершенных и несовершенных ошибках... Страшно и невыносимо то, что творческая неудача рассматривается как некое преступление».

18 ноября 1951 г. «Наши предшественники и учителя выбирали себе темы, идеи и образы по своему усмотрению. Сейчас господствующие идеи и образы едины для всех. И даже в историческую, далеко от нас отстоящую эпоху, нам надо забираться с осторожностью и опаской, опять-таки строго соблюдая господствующие идеи во взглядах на историю. <...> Великие художники имели право брать нетипическое, чтобы провозгласить идею, проблему, захватывавшую общество. Подумаешь, какой типический случай “Отелло”, “Онегин”, “Мертвые души”! Но типичным, глубоко волнующими в них были не действия и поступки, а обстановка, страсти, побуждения, условия их возникновения. Вот в чем дело! Сейчас попробуйте взять случай из жизни. Вам скажут: “Нетипично!” Оттого в нашей драматургии все типично и все скучно. Заранее известны все места, все слова, все характеры. Нам говорят: “Не акцентируйте человеческие пороки и недостатки, не трогайте того отрицательного, что еще есть. Смотрите вперед, а впереди хорошо и светло”. Это обедняет искусство, лишает его извечного противопоставления добра и зла, света и тьмы... .Лишенные этой подпорки, мы стряпаем, а не создаем, мы становимся начетчиками с чужого голоса, а не учителями жизни и воспитателями чувств. Вот почему у нас нет хороших опер, хороших симфоний и многого еще другого».

17 февраля 1953 г. «Газеты и радио продолжают вопить о мифических “убийцах в белых халатах”. И в такой момент Вы, Давид Михайлович, советуете мне “отключиться от всего” и возобновить работу над оперой. Вы что — не читали рассказ Мопассана, по которому Булгаков сочинил либретто? Не знаете, что Рашель — это модифицированная Рахиль? Я сейчас в прескверном настроении и боюсь, что зафиксирую на бумаге вовсе не те чувства, которые я испытываю к памяти Булгакова. Давайте лучше поговорим при выезде... А теперь скажу лишь одно: если в 1939 году мне бы за “Рашель” приписали антипактовские настроения, то сегодня, при намерении довести свой замысел до конца, я угодил бы в агенты “Джойнта”. Устраивает Вас такая перспектива для композитора Дунаевского? Помните блистательную “Жидовку” Галеви? Она не сходила со сцен дореволюционных оперных театров. Можете ли Вы себе представить эту “Жидовку” на современной советской сцене? То-то. А Вы говорите — “Рашель” <...> Я горжусь, что в доме Булгаковых мою демократическую музу ценили больше, чем изысканный модерн современных “гениев”. Вы знаете, Давид Михайлович, я не трус. Но единственное, чего я боюсь, — это ненароком повстречаться с Еленой Сергеевной. Как я посмотрю ей в глаза? Ведь “Рашель” была последней надеждой в доме Булгаковых, а я эту надежду не оправдал... Грустно!»

Публикация Наума Шафера