страница 13

продолжим теперь и наше знакомство, и нашу светлую переписку. Так вот, вылезши из этого периода и сохранив нетронутой свою творческую гордость и честь, а заодно, конечно, и человеческое достоинство (высший дар!), я, по окончании крупной и напряженной работы над моей опереттой "Вольный ветер", почувствовал потребность в ответе на многие письма, лежавшие у меня по два-три года. Несколько вечеров я потратил на пересмотр залежавшейся корреспонденции, многое уничтожил за устарелостью, оставил 10-15 писем, на которые захотелось ответить. И вдруг... натыкаюсь на Ваше письмо. Почти с безнадежностью я написал и Стельмах и Барбаш (мало что могло произойти за эти годы!) и уехал отдыхать в Хосту (Сочи). Приехал вчера, и - Ваше письмецо, которого я совсем не ожидал. Вот теперь спешу ответить, спешу так, как спешат писать только своим возлюбленным. (Я надеюсь, что Вы меня правильно поймете и не обидетесь.) Спешу и потому и, если хотите, главным образом потому, что грустью и горечью веет и от Вашего старого письма, и от нового. Я ведь ничего не знаю. Вы пишете о тяжелой болезни Вашего сына и больше о себе не хотите ничего писать. Где Вы, почему Вы, что Вы, кто Вы, как Вы? Почему Саки? Почему Вы кочуете? Что за загадочная фраза: "У меня хватило бы духу дожидаться Вашего письма, если бы не серьезное опасение за то, что это письмо, будучи посланным на старый адрес, не дойдет до меня". Какой такой старый адрес? Я его не знаю и не знал после Вашего тульского пребывания.

      Потому так: мои письма как луч света, воспоминания обо мне освещают душу.

      Людмила! Значит... темно? Очень темно?

      Но в таком случае имеете ли Вы право, уже садясь за письмо ко мне, ограничиваться несколькими строчками, ничего не говоря о себе, о своей жизни, самочувствии и т. д.? Я думаю, я хочу думать, я буду просить Вас посвятить меня, если возможно, в эти вопросы. Что с Вашим сыном?

      Мне хочется, чтобы Вам было хорошо. Есть на свете очень мало людей, судьба которых меня глубоко трогает. И среди этих людей - Вы, моя родная! Мне хочется, чтобы Вам было хорошо. И если Вам плохо, то доставите ли Вы мне радость помочь Вам всем, что в моих возможностях? Вы должны хорошо меня понять:

      Вы - это моя смешливая, чудесная, задорная корреспондентка. Ваши письма - все у меня хранятся. И если Вы вспоминаете нашу переписку, наше короткое личное знакомство как светлый период Вашей юности, то знайте навсегда, что Вы - тоже часть моей юности. Только юности другой - творческой. Вы - часть того периода, когда Моя творческая сила была всепобеждающей[...] Об этом Ушедшем и невозвратимом не надо жалеть. За это только надо благодарить судьбу. Но именно тогда, в тот период, я мог с душевной просветленностью восторгаться Вашими светлыми письмами; именно тогда я мог с замиранием всего существа искать на автомобиле Ваш адрес где-то в Останкино, в корпусах студенческих общежитий, искать свою милую незнакомую корреспондентку Людмилу Головину. Это вовсе не был авантюризм, поиски легких приключений, фраерство знаменитого человека. Нет, боже упаси! Это именно была улыбка жизни, полнота жизнеощущения, радость жизни! Вот в чем заключаетесь Вы, Людмила, в моей жизни, которая сама по себе и ранее, и теперь в своих иных, так сказать, житейских проявлениях шла и идет вне Вас и помимо Вас, как Ваша жизнь шла и идет вне и помимо меня. Но, может быть, эта непорочная наша связь и есть именно та радость, лежащая над всем житейским у меня и у Вас, что освещает наши души. Я не знаю, как это называется, и я не знаю, ревнуют ли мужья и жены к такого рода явлениям. Но я знаю, что это прекрасно, когда люди сохраняют в своих душах нерасплескиваемую энергию радости соприкосновения пусть маленьких, но громадных по своему