страница 2

так, как вдохновенно пишут только тем, кто очень хорошо все чувствует и очень хорошо все понимает. Мы условно называемся друзьями. Пусть так, поскольку мы не подобрали других обозначений. И дело не в том, как называться. И на основе моих ощущений, моих представлений о Вас я могу сказать, что Вы заслуживаете большого и радостного счастья. Придет ли оно к Вам? Зазвенят ли Ваши письма ко мне когда-нибудь этим большим человеческим счастьем? Ах, как я хочу этого! Может быть, даже больше, чем Вы сами. Потому что Вы могли потерять у себя веру в будущее, а я у Вас ее не потерял, не могу потерять. Вы для меня - чуть-чуть оторванная от реальности, от "житейской грязи" (как Вы пишете) - сохраняетесь в том виде, в том образе, который Вы сами, вероятно утеряли. И вот сохранность Вашего образа, его чистота и обаяние, которое я пронес за годы нашего "письменного знакомства", - она-то и составляет силу моего воздействия на Вас. Хочу я или не хочу, вольно или невольно, я Вас показываю Вас такой, какая Вам нужна. [...] Мне трудно выразить ясными словам все то, что есть у меня в душе для Вас. Но почему-то уверен, что я прав. Уверен, что я, Ваш далекий странный друг, еще сыграю какую-то роль в Вашем жизненном пути. Это будет только данью благодарности Вам за Вас. Но я за жизнь, такую, какая она пока есть! И я кончаю свою философию чувств и хочу сказать о другом и по-другому.

      Меня глубоко взволновало Ваше письмо. Ни один архилюбящий человек не напишет таких писем! Но каково же мне читать о всех ужасах, обидах и боли, которую Вы переживаете и пережили? Как ни замечательны наши "трансфернальные" отношения, но мне хочется по-человечески Вас пожалеть и по-человечески Вам помочь. Любование "философией чувств" вещь хорошая, но за этим всем стоит простая жизнь с ее простыми потребностями. Наша дружба, особый тембр нашей дружбы не позволяет, как Вы говорите, обрушивать друг на друга ушата простой обиходности. Я бесконечно ценю Ваше трогательное желание уберечь меня от житейской вульгарности. Но я ведь с ней все равно сталкиваюсь. Поэтому снимите меня на некоторое время с пьедестала "неприкосновенности" и поймите, что я обыкновенный, простой человек, желающий, кроме романтики, и проникновения в жизнь во всей ее наготе.

      Поэтому я, ломая Вашу гордость, хочу у Вас спросить: что стоит друг, если он при виде горя и печали друга только причмокивает языком от сочувствия и не делает ничего, будучи что-либо в состоянии сделать? Надеюсь, что Вы мой вопрос поняли. И я прошу Вас принять мою помощь. Это для меня ничего не составит, а Вам, я знаю, это необходимо. Кроме того, разрешите мне в качестве новогоднего подарка прислать Вам деньги на покупку радиоприемника, который Вам даст возможность слушать и мою музыку среди другой.

      Я жду с нетерпением Вашего скорого письма. А пока я хочу Вам пожелать так много хорошего, как может желать только искренне преданный человек.

      Людмила! Верьте! Любите жизнь! Помните, что я этого хочу, и помните, что я думаю о Вас и хочу Вам большого счастья, которое Вы заслуживаете, несмотря на Ваш отвратительный нрав. Видите, я под конец перехожу на шутку, чтобы Вы улыбкой закончили чтение моего письма. А чтоб Вы совсем рассмеялись от неожиданности, я крепко Вас обнимаю и целую, худую и некрасивую. Для моих чувств Ваши габариты не имеют никакого значения. Вы для меня всегда остаетесь обширной и красивой. Вот как!

      Ваш И. Д.

      Почему нельзя Вам писать в Бобровку? Что это за Бобровка на штемпеле?

     

        1/II-49 г.

      Милый друг, вместо ожидаемой Вами улыбки, я расплакалась над Вашим письмом. Я очень ценю Вашу деликатность, но мне стало так грустно...

      Относительно Вашего предложения могу сказать (только Вам я решаюсь сказать об этом