страница 21

это бросить к черту, уединиться, замолчать. Но я всегда находил и теперь найду силы справиться с этой обидой. Не хочется думать о плохом, иначе жить и работать будет трудно. Могу только сказать, что Исаковскому к 50-летию, которое отмечается завтра, уже сегодня преподнесли орден Ленина. Мне исходатайствовали звание Народного артиста, но, как видите, пока этой ложки, которая дорога к обеду, не принесли. Трудно, очень трудно со всем этим согласиться. Довольно об этом.

      Вчера, в день своего рождения, был в своем кругу. Было очень тепло и хорошо. Все эти дни промчались как в угаре. Было много пито и проедено.

      Очень большое удовлетворение дал мне концерт по радио 29-го, которым я сам дирижировал. Овации и любовь оркестра, хора, исполнителей-солистов много радостного приносят мне как автору. Слышали ли Вы этот концерт? Все говорят здесь, что он был великолепен.

      <...> На счет "пифагорейцев" скажу Вам по-житейски: звонил мне Ленинградский Радиокомитет - он очень хочет меня заполучить для концертов. Ленинград - это слишком большое место в моей жизни. И Вы сами поймете, что я не буду очень "ломаться", если меня туда пригласят. Важно, чтобы мне были предоставлены все средства для настоящего, хорошего концерта. Самое главное - время для подготовки. Завтра напишу туда, как обещал.

      Крепко Вас целую, моя Раинька.

      Жду Ваших писем.

        Ваш И.Д.

        12 февраля 1950 г.

        Дорогая Рая! Вы, вероятно, очень удивлялись, не получая моих писем после Ваших, таких больших и значительных.

      Но я сам не знаю, что творится со мной последнее время. То ли здоровье не в порядке (а я не люблю лечиться и не люблю узнавать, что у меня там, внутри), то ли бесят и нервируют меня многие обстоятельства, о которых скажу лично. Во всяком случае, я сейчас абсолютно не в форме, не в обычной своей тональности, поэтому и настроение плохое, ничего не хочется делать, какая-то нервозность в отношении к окружающим людям, что заставляет меня глубоко страдать.

      Угнетают меня и неполадки в работе над "Клоуном", возникающие то ли от собственного бессилия решить трудные музыкальные задачи, то ли от неподатливости материала, вызванной несоответствием между моими требованиями и возможностями моих соавторов. Ужасно то, что люди ждут от меня чего-то необыкновенного, и я волей-неволей должен пыжиться, тужиться, сомневаться, переделывать, отбрасывать то у себя, что могло составить честь любому другому композитору. А самое главное, что я лишен права на среднее качество. Одни на меня смотрят с надеждой и верой, другие, затаясь, поджидают, когда я шлепнусь, чтобы подтолкнуть меня ближе к яме. Кому из коллег может нравиться стихийно вспыхнувшая в зале овация по моему адресу, когда докладчик об итогах оперетты за 1949 год сказал, что Дунаевский в сто раз выше по мастерству Кальмана и Легара вместе взятых? Это не нравится, кстати, и мне, ибо признание такого допущения создает взгляд на меня как на опереточного "мэтра", которому ошибки не будут прощаться. А между тем, ошибаться сейчас обязательно нужно. Вы не смейтесь! Мы в искусстве решаем такие невероятные задачи, что если ошибки могут быть не замечены сегодня, то завтра их обязательно заметят, ибо их вытянет наружу само развитие жизни. И в "безоблачно ясный" мир опереточного искусства вторглись те же явления, те же требования, те же принципы, которые свойственны всему фронту искусства. Я слишком хорошо это понимаю, чтобы писать для оперетты просто приятную, просто веселенькую музычку. И вот иногда меня покидают и силы, и желание, и уверенность в том, что ты хорошо и правильно делаешь. Наше искусство находится на том страшном перепутье, когда мы хорошо уже знаем, что плохо и не нужно, но когда мы еще не знаем, как сделать