страница 15 |
|
за пределами этого совещания (среди выступавших его не было) тоже говорил какую-то чепуху о "формализме"... "Чувствуется, что Вы не вполне представляете условия жизни того времени"... А условия жизни были таковы, что любое самовыражение творческой личности могло быть расценено как государственное преступление. Творческая личность уничтожалась руками этой же личности - путем униженного самобичевания. В дьявольскую игру насильственно втягивались те, которые "играть" не хотели. Так в Горьковской консерватории был сочинен пресловутый "Акт", с тем чтобы через десять дней, 6 марта 1951 года, в газете "Советское искусство" появился грозный (так уж быть, пусть будет "о" вместо "я") фельетон "Печальный акт". Начинался второй акт затяжной, убийственной драмы, приблизившей на несколько лет роковой конец больного композитора... Фельетон, как мы уже знаем, написал некий И. Верховцев. По одной версии, это был еврей с русской фамилией или псевдонимом (таких антисемиты обычно использовали в своих целях), по другой (ее поддержал в печати старший сын композитора, член Союза художников России Евгений Дунаевский) - чуть ли не бывший пособник фашистов в годы войны, впоследствии разоблаченный. Ничего не берусь утверждать, но если вторая версия верна, то очевидно, что И. Верховцев неплохо справлялся с заданиями различных хозяев - разумеется, с учетом времени. В принципе фельетон не прибавлял ничего нового и важного к тому, что было запечатлено в "Акте". Это и понятно, ведь Верховцев не присутствовал на встрече в Горьковской консерватории. Он просто знал, в каком направлении следует "работать", и взялся писать фельетон в полном соответствии с моралью долгих лет сталинского социализма: "Этот роман мне незнаком, но считаю, что автора надо заклеймить позором". "Акт" оставался делом внутренним, он не мог претендовать на общественный резонанс. Фельетон же был написан именно ради этого резонанса: композитора нужно было скомпрометировать, посеяв семена недоверия в сердцах его горячих поклонников. Там, где составители "Акта" недоумевали или делали вид, что возмущаются, И. Верховцев откровенно издевался. Вот образчик натужного переинтонирования уже знакомой читателю ситуации - пародия на речь Дунаевского: "Итак - "Кармен". А, впрочем, может быть, не стоит вступать в соревнование с Бизе? Может быть, откликнуться на просьбу одного крупного театра и написать балет "Свет"? Это сулит большой гонорар. Но, - в голосе оратора появились скорбные нотки, - как писать о колхозной электростанции? О колхозной электростанции написано шестнадцать повестей, имеются кинофильмы. Сколько же можно? Значит, "Свет" отпадает. Придется, видимо, приниматься за "Кармен №2". Не хватит силенок? Хватит!" Верховцев намеренно прибегает к плоскому, штампованному упрощенчеству. Как будто герой его фельетона не классик советской бытовой музыки, а ничтожный уездный хвастунишка, этакий Хлестаков. Отсюда и хамский выговор композитору - как провинившемуся фанфарону: "Дунаевский... решил, что ему все дозволено, - даже выступать со сцены с обывательской болтовней". Враждебная агрессивность фельетониста впечатляюще проявляется в самом конце его опуса: "Недавно автору этих строк довелось побывать на творческом вечере И.О. Дунаевского в Виннице. Концерт не удовлетворил зрителей. Местная газета "Винницкая правда" в своей рецензии писала, что "концерт надо было иначе организовать, обеспечить другим антуражем". Это замечание вполне справедливо. Но газета зря сожалеет о том, что композитор не поделился со зрителями своими творческими замыслами. И хорошо, что не поделился. Иначе нам, может быть, пришлось бы говорить не об одном, а о двух печальных "актах", посвященных |
