страница 17

этой способности, то помолись нашему еврейскому Б-гу за русского Тихона - я ему обязан честью и жизнью".

      ...Беспокойство, однако, не покидало композитора. По каким-то деталям и нюансам он понимал, что противники не угомонятся так скоро. Он внимательно перелистывал газеты. Малейшее упоминание его имени - хотя бы в нейтральном плане - внушало какие-то надежды: вроде бы не пахнет дискриминацией... Особенно бдительно он следил за "Советским искусством", понимая, что именно там будет опубликовано решение секретариата Союза композиторов. А вдруг редакция вздумает досочинить комментарий? Газета же играла с ним, как кошка с мышкой. Доблестно просматривая ее, Исаак Осипович однажды увидел небольшую заметку Клавдии Шульженко. Композитор знал, что певице теперь нелегко: от нее требовали, чтобы она рассталась с "интимным" репертуаром и переключилась на патриотические песни. Клавдия Ивановна вынуждена была закончить заметку такими словами: "Мне очень хочется воспеть в новых лирических песнях вдохновенный труд создателей великих сооружений коммунизма. Жду этих песен от наших композиторов В. Мурадели, В. Макарова, В. Соловьева-Седого, М. Блантера, А. Новикова, И. Дунаевского"17.

      Современного читателя этот пассаж, несомненно, развеселит. Еще бы: выясняется, что исполнительница "Андрюши", "Старых писем", "Синего платочка" мечтает петь о великих сооружениях коммунизма. Дунаевский был глубоко тронут и немедленно позвонил своему верному импресарио Д.М. Персону:

      - Шульженко выдала мне моральный аванс. Найдите способ передать ей мою благодарность. Скажите просто "спасибо" и больше ничего. Она поймет.

      Ответный звонок от Персона последовал через день-два. Сдерживая смех, Давид Михайлович докладывал:

      - Ну и карусель! Я не предполагал, что эта очаровательная женщина умеет так крепко выражаться... Не решаюсь передать по телефону, как она обозвала "Советское искусство"... все-таки орган Комитета по делам искусств... В общем, она сказала, что хотела вам помочь и назвала ваше имя первым. Раз двадцать повторила: первым, первым, первым! А они!..

      - Это неважно, - ответил Дунаевский. - Главное, что газета ждет от меня песен о великих сооружениях коммунизма.

      Сам-то он не очень обольщался. В письме к одной из своих самых любимых корреспонденток - Людмиле Сергеевне Райнль (Головиной) 29 марта 1951 года (можно предположить, что телефонная беседа о Шульженко состоялась в этот же день) он пишет: "Дорогой мой и славный друг! Не отвечал Вам долго потому, что был поглощен свалившимся на мою голову общественным ударом. 6 марта в газете "Советское искусство" был помещен пасквильный фельетон, героем которого оказался я. Мне незачем говорить Вам, сколь отвратительна становится ненависть ко мне некоторых людей, для которых сам факт моего существования является нетерпимым. Фельетон рассчитан был на публичное ошельмование меня, на дискредитацию в глазах общества. Все обстоятельства моего выступления перед студентами Горьковской консерватории были до безобразия искажены. Для меня будет горьким уроком этот факт. Я забыл, иногда забываю, сколькими опасностями я окружен, с какими каменюками "люди" подстерегают меня на каждом шагу. Воспользовавшись некоторыми слабостями моего выступления, слабостями, на которые можно было и не обратить внимание в свете общего, о чем я беседовал со студентами, некоторые людишки при посредстве "почтенной" газеты "Сов. искусство" раздули целое дело. Фельетон был приурочен к периоду присуждений Сталинских премий и преследовал явную цель помешать мне ее получить. Но фокус не удался. Наверху расценили дело иначе. 17 марта той же газетенке пришлось напечатать мою фамилию в списке новых лауреатов. Удался ли им план дискредитации? Не